<ЯК МЫ ПРЫЙШЛІ ДА ПАРТЫЗАН>

Не раней 1 жнiуня 1943 г.

С начала июня 1941 г. минские научные работники переживали дни приятных и радостных хлопот – дни подготовки празднования 20-летней годовщины основания Белорусского государственного университета. Партия и Правительство расценивали этот юбилей как праздник большой культурной победы не только Белоруссии, но и всего Советского Союза.

Мне, как одному из организаторов и старейших работников БГУ, пришлось принимать также деятельное участие и в подготовке юбилея.

Назначили, наконец, и день празднования – 29 июня, и подошли последние, самые горячие дни. 21 июня я весь вечер пробыл в БГУ – осматривал уже почти законченную выставку, делал последние распоряжения относительно установки и развешивания новых экспонатов в историческом музее, участвовал в нескольких совещаниях.

В университете меня поймал сотрудник «Правды» и попросил к 12 часам следующего дня написать статью о юбилее БГУ для «Правды». Таким образом, с раннего утра 22 июня я сидел за письменным столом и писал эту ответственную статью.

Около 12 часов дня статья была окончена, и я с облегчением и приятным чувством исполнения почетного поручения слушал дневной выпуск «последних известий». Вдруг раздались заключительные слова диктора: «Внимание! Внимание! Слушайте выступление товарища Молотова!». Все в волнении и тревоге сбежались к аппарату.

«...Наглое разбойничье нападение Гитлера...* Война без объявления войны... Фашисты сбросили маску... наше дело правое, победа будет за нами!».

Так внезапно от творческой, научной и культурной работы и Минск и вся Советская страна были брошены в небывалую еще в истории ожесточенную борьбу не на жизнь, а на смерть, с гуннами и вандалами XX века, кричавшими о культуре, но на самом деле сметавшими на своем опустошительном пути всякую культуру.

Уже 24 июня Минск пылал, пылал, начиная с главной Советской улицы. Жители Минска либо уходили из него, либо прятались по подвалам. Вечером 25-го огонь подошел к нашему кварталу... Немцы безжалостно и варварски бомбили Минск с воздуха.

Ушли и мы...

С болью в сердце уходил я из своего кабинета, прощаясь со своими дорогими книгами, накопленными за 40 лет упорной и кропотливой научной работы, прощаясь и с работой, а может быть, и с жизнью…

Мы хотели сесть на поезд в Колодищах, так как из Минска поезда 25 июня уже не ходили. Но когда мы добрались до станции, то там поблизости уже был высажен немецкий десант. Тогда мы пошли к Могилевскому шоссе по дороге, по которой шли туда же наши воинские части. И по пути мы должны были бесконечное число раз ложиться в канавы, в ямы, в кусты при налетах немецких аэропланов, бросавших бомбы, гранаты и строчивших из пулеметов по безоружной и беззащитной толпе беженцев – женщин и детей.

Пришлось перенести много тревожных минут... К ночи пошел проливной дождь. Промокшие насквозь, голодные и обессиленные, остановились мы на ночь под навесом крыши сарая в деревне Заямочное. С рассветом, еще больше измученные, мы не смогли подняться, а на следующий день мимо деревни уже пошли немецкие войска…

Таким образом, мы оказались в полосе оккупации.

Шедшие вместе с нами два молодых научных работника из Института истории Академии наук БССР, директором которого я был, решили все же идти дальше и пробиваться через фронт. Я и моя жена по старости и слабости не имели для этого сил и вынуждены были остаться. 7 июля мы вернулись в Минск. По счастью, дом, в котором мы жили, уцелел, и моя квартира еще никем не была занята.

Так началась наша безрадостная жизнь в немецкой оккупации, о которой мы еще не имели настоящего представления, но инстинктом чувствовали, что она ничего хорошего нам не сулит.

В своих листовках, плакатах и газетах немцы вопили, что они «освободили» нас от варварства и дикости большевиков и принесли с собой культуру и новую «свободную» жизнь. Однако в первую же неделю хозяйничанья в Минске все минчане узнали, что эти похвальбы – гнусная ложь и что в действительности немцы разрушают культуру и свободную жизнь, заменяя их варварством и рабством.

В Академии наук, в университете и во всех других научных и культурных учреждениях немцы систематически и везде по одному плану разгромили лаборатории, ученые** кабинеты, исторические музеи, испортив или уничтожив аппаратуру и экспонаты. Из библиотек и архивов выбрасывали книги и дела прямо на улицу, сжигали их на кострах, из картинной галереи все самые лучшие картины были увезены в Германию. А ученые – «на что теперь ученые, разве только улицы подметать» – так буквально сказал одному минскому научному работнику немецкий офицер.

И эта «установка» строго проводилась в жизнь. Только медицинские работники могли работать по специальности – врачами, а прочие устраивались кто как мог. Одни пошли в немецкие прихлебатели и «пристроились» на «культурной работе», другие – кто кем: историк – завхозом, литератор – агентом по снабжению, этнограф – кладовщиком, другой историк и биолог – картотетчиками в канцеляриях. Были и такие, которые никак и никуда устроиться не могли.

Я и сам не стремился устроиться работать на врагов своей Родины, да и при желании не мог бы этого сделать по своему преклонному возрасту, и был зачислен «безработным» по немецкой регистрации.

Но фактически безработным не был. Я решил продолжать свою советскую научную работу в полной уверенности, что «наше дело правое, победа будет за нами!» И за два года, прожитые мною в Минске при немецкой оккупации, я написал свою плановую работу 1941 г., а затем написал большую монографию, тема которой была намечена по плану четвертой пятилетки***. Эта работа была моей жизнью... Я работал для Советской Родины, для славы советской науки. Эта работа дала мне силы для того, чтобы перенести первые, самые тягостные, самые убийственные в моральном отношении месяцы войны.

Моральная обстановка была несравненно тяжелее материальной обстановки. У нас были кое-какие ресурсы для обмена и продажи, накопившиеся за время нашей жизни в советских условиях, и это спасло нас от медленного умирания, от недоедания.

Совсем другой была моральная обстановка. До декабря месяца 1941 г., когда немцы потерпели несколько поражений под Москвой, скрыть которые им не удалось, советские патриоты вынуждены были молчать и между собой только шептаться, ибо, к нашему величайшему позору, среди жителей Минска нашлись такие, которые до 22 июня считались самыми преданными советскими гражданами, а теперь превратились в немецких песнопевцев, прихлебателей и лизоблюдов. Неожиданное для таких господ поражение немцев под Москвой и отступление их по всему Центральному фронту, а затем поражение под Ленинградом и Ростовом подействовало на них, как ушат холодной воды.

Одни сразу переменили фронт и стали предсказывать скорое возвращение Красной Армии, другие же начали петь двойную песню: с немцами – за немцев, с советскими людьми – за Советы. Но мы таких людей быстро разгадывали и вежливо от них сторонились. Было несколько хороших, надежных наших друзей, с которыми мы и отводили душу.
С этой стороны моральная обстановка стала немного легче. Зато немецкий моральный гнет со времени введения «гражданского» управления стал проявлять все большую и большую силу. Появилась полиция, явная и тайная; многие, хорошо относящиеся к нам люди, стали предупреждать нас, что такие-то и такие-то состоят тайными агентами гестапо. Стала регулярно выходить гнуснейшая «Белорусская газета»; появилась ежедневная «Минскер Цайтунг» (Минская газета на немецком языке) – зловонные помойки, наполненные самой архихлестаковской похвальбой, самой наглой ложью, самой мерзкой клеветой!

Таким образом, круг тех лиц, с которыми мы могли откровенно и по беседовать, критиковать печальное настоящее и высчитывать сроки наступления радостного будущего, был узким, а встречи – нечастыми.

Немецкая работа кончалась в пять часов вечера, а с сентября по май уже с семи часов вечера нельзя было выходить на улицу, и люди, придя домой после работы, уже никуда больше пойти не могли. <...>

* Тут і далей шматкроп'е аўтара ўспамінаў.
** Так у тэксце.
*** Маецца на ўвазе манаграфія «Этюды по истории финикийских общинных и земледельческих культов» (Мн., 1948).

Археографический ежегодник за 1982 год. М., 1983. С. 268–275..