13 жнiуня 1943 г.

<...> Последнее место и должность мои перед Отечественной войной – профессор медицинского института, кроме того, [я] состоял директором Института экспериментальной физиологии при Белорусской академии наук. Этот Институт экспериментальной физиологии Академии наук преобразован в Институт теоретической и клинической медицины.

Я остался директором этого института и был одновременно с этим профессором по кафедре нормальной физиологии в мединституте. Началась война…* Мы читали о том, что уходить не надо, эвакуироваться не надо. Когда я пришел в Академию наук 23 июня, я спрашивал наше руководство, как вести себя. Получил ответ – оставаться и работать.

Прихожу утром 24 июня к руководству Академии наук, спрашиваю: что делать, отпускать ли людей, люди волнуются. Мне отвечают – продолжать пока работать.

В это время бомбежка идет вовсю. Я вижу – в городе начались сильные пожары, наши сотрудники начинают метаться, начались пожары в тех местах, где одна живет, другая сотрудница, у них дети. Они обращаются ко мне с просьбой отпустить их. Я решил, ввиду исключительных обстоятельств отпустить их. Так я к 3 часам дня распустил всех.

К этому времени в городе начались громадные пожары. К 4 часам разгорелось общее пожарище, сначала горела Советская улица, а потом уже было необозримое поле огня.

Когда в огне оказался город, то тогда стало понятным, какой он большой. Когда едешь на трамвае, то не видишь этого. Ведь в нем было свыше 300 000 жителей.

24 июня 1941 г. бомбежка длилась до 5–6 часов вечера. Та часть, где я жил, была, так сказать, новая, строилась, здания были довольно редки, это было как раз на Комаровке, около выставки. Я жил в доме Академии наук, в который не попала ни одна бомба и до которого пожар не дошел.

Все-таки мы решили, что неприятель, конечно, будет бомбить и нашу часть города, а поэтому надо уйти из города. Мы ушли в ночь с 24 на 25 июня из города. Оказалось, что 25 июня бомбежки, по сути, не было или почти не было. Неприятель устремился дальше на своих самолетах. Мы видели, как он пролетал. Ведь он начал бомбить Борисов, Оршу.
Мы не знали, что нам делать. С одной стороны, остается все имущество, которое у нас еще было цело, не погорело, а с другой – машины нас обгоняют и у нас не очень большая надежда на то, что мы спасемся. Тогда мы решили возвратиться в город, что и сделали 26 июня, как и многие другие.

Пришли в город, засели в окопчик. Около нашего дома был вырыт окопчик, в котором мы и сохранялись в течение нескольких дней бомбежки, так как она продолжалась, но уже значительно реже.

27 июня утром я услышал характерный грохот танков. Посмотрел – наши танки уходят, свернули на Логойский тракт. Я понял тогда все – наши силы отступают. Слезы сами полились, я удержать их не мог.

Значит, нам суждено быть пленниками.

29 июня** рано утром вступили немецкие войска в Минск. Рано утром я увидел четырех немцев, которые суетились в клиническом городке, потому что им нужна была больница. Быстро они очистили третий корпус клинического городка и развернули госпиталь на 300 кроватей.

Потом начали привозить и советских раненых бойцов и подбираемых на полях боев около Минска. Около 1000 человек прибыло наших. Их разместили в общежитии Политехнического института, а все здания 2, 1 и 4-го корпусов клинического городка были взяты – захвачены для немецких раненых. Наших раненых лечили русские врачи, немецких раненых – было строжайшее разделение – лечили немецкие врачи.

Вскоре в клиническом городке появилось кладбище для [умерших] немецких раненых. Оно росло быстро, сначала 5–10, потом дошло до 100 и
больше крестов.

Когда наступила зима и было уже трудно рыть землю (она замерзла), умиравших складывали около нашего бывшего дома в домике Домбаля, наполнили его до отказа трупами, а в 1942 г. проложили ж/д ветку к клиническому городку и немцы все эти трупы вывезли по направлению в Германию, очевидно, к родственникам. Их было много сотен, если не тысяч.

Количество госпиталей значительно увеличилось – школа № 13, Институт физкультуры, весь клинический городок, Дом Красной Армии – все это было занято под госпитали.

В Университетском городке был взят биологический корпус, где было развернуто 1600 кроватей.

Вторая больница была целиком взята под госпиталь, как наиболее благоустроенная.

Маленькая сравнительно первая больница и заразная были оставлены для гражданского населения.

Хозяйство вначале плохо налаживалось, но очень скоро при помощи наших рабочих им удалось наладить электростанцию, которая оказалась неразбитой, затем пустили водопровод и хлебозавод, он нужен был для снабжения германской армии в первую очередь.

Снабжения хлебом населения в первые месяцы войны никакого не было. Население питалось тем, что оно имело в своем распоряжении или же награбило, так как в первые дни войны, когда милиция ушла из города, 26 июня утром никого уже из властей в городе не осталось, начались грабежи. Немцы еще не вошли в город, а уже грабежи были, а когда и немцы вошли, они смотрели на этот грабеж более или менее сквозь пальцы. Потом приехала их власть, все закрыли, грабить уже нельзя было, за это был объявлен расстрел. Но пока этого не было, жители занимались самоснабжением.

Награбили так много, что и до сих пор на рынке г. Минска можно видеть крупу, муку и др. [продукты] советского производства, массу галантереи, костюмов.

Немцы ничего не привезли с собой. Они привезли колечки, мундштуки, зажигалки, расчески, губные гармошки – вот это немецкая культура.

Чтобы быть объективным, нужно сказать, что они открыли книжный и журнальный магазинчик, в котором я покупал некоторые книжки, интересные, о современной культуре Германии и журналы. Журналы посвящены исключительно войне, конечно, [в них] проповедуется только [то], как плохо у неприятеля и как хорошо у них.

Охотно они рисуют картинки и помещают в своих журналах <...> разбитые танки, убитых русских бойцов; они охотно на этом останавливаются, как будто это доставляет особое удовольствие. <...>

Само собой понятно, что мы совершенно не знали о поражении немцев под Москвой, абсолютно не было никаких сообщений относительно этого дела. Молчок был полный. Даже не было сказано, отступили или не отступили, просто указаны были другие рубежи, где происходит борьба.

Как я был счастлив, что мне удалось сохранить свой приемник, и я 12 декабря 1941 г. настроился на Москву, причем, правда, очень сильно глушили, но приемник у меня очень хорошо настраивался, и вот я слушал отчетное сообщение Советского информбюро обо всех операциях, о том, что произошло под Москвой. Свыше 80 000 убитых, танковая армия погибла, огромное количество машин взято и т. д. Тут я понял, что жива моя страна, она борется и есть надежда, что в конце концов она победит.

Тут я понял, что победные сообщения германского обер-командования есть в значительной степени агитация, рассчитанная на поддержание духа в собственных войсках и, конечно, необъективное сообщение об истинном положении дела.

Все было понятно, ясно.

Отношение оккупантов к населению – вначале было доброжелательное, а потом – подозрительное. Дело в том, что началась порча проводов. Тогда была вывешена листовка немецкого командования, что за каждую порчу проводов 50 человек будет расстреляно.

Я сам не видел, но говорят, что это было действительно проведено в жизнь. Случилась какая-то порча проводов – стоит немец и набирает людей, главным образом мужчин, прямо из идущих мимо, потом их куда-то увели, и они исчезли.

Отношение к гражданскому населению – мужчины, все от 18 до 50 лет были собраны в лагеря вместе с военнопленными. Образовалось много десятков тысяч человек. Это большое поле, огороженное колючей проволокой. Людей этих не кормили, они начали голодать и, конечно, начали при возможности разбегаться, кто только мог. Охрана была не очень сильная, с колючей проволокой наши бойцы хорошо знакомы, и поэтому они, рискуя жизнью, убегали по ночам. Население давало им штатскую одежду, и они на правах рабочих появлялись в городе или уходили в леса.

Крестьяне-колхозники имели приписников, т. е. приписывали к колхозу людей, которые без документов. Вот эти приписники-то у них в колхозе работали некоторое время, они уже считались как свои люди, но через некоторое время после того, как появились партизаны, гестапо начало травить этих приписников, но, они, конечно, не дураки – ушли к партизанам.

Таким образом, формировались партизаны [с одной стороны] из разрозненных полков и дивизий, с другой стороны – из пленных, которые попадали потом в приписники. <...>

Началось партизанское движение <…> еще летом 1941 г., и к осени оно уже давало себя знать – уже по дорогам нельзя было [немцам] свободно ездить – кое-где уже немцев истребляли.

Тогда немцы начали вешать всех людей, которые были так или иначе связаны с партизанами.

16 октября 1941 г. мы впервые, по-моему, на улицах Минска видели виселицу. Количество повешенных было не менее 25 чел. Они были повешены в разных местах по 3–4 и по 5 чел. Руки у повешенных были связаны назад, и позади была прикреплена дощечка с надписью «Мы были партизанами». <...>

* Шматкроп'е аўтара ўспамінаў.
** Гл. заўвагу на с. 21.

НА РБ. Ф. 750. Воп. 1. Спр. 118. Л. 62–65. Машынапіс